— Да–а, дела–а... — отвечает волк. — А я вот постоянно, заяц, поражаюсь, когда читаю, неважно что читаю, хоть газету, хоть объявление на столбе: как это я вот только что, секунду ещё назад, не знал какого–то содержания, а теперь знаю. Если смаковать это чувство, сколько в нём удивительного. Тут и необратимость тока времени, и каменная неизменность прошлого, и небытие будущего, потому что будущее это и есть небытие. Не всегда, конечно, можно поймать это ощущение, но когда его постигаешь, то, брат... Эх, да что там. Пойду я.
* * *
И побежал волк дальше. А заяц потряс головой, вспомнил свои невзгоды и снова разрыдался. Ну тут как раз медведь мимо пёр. Отчего вы плачете, заяц? Заяц, конечно, отвечает, так мол и так, была избушка лубяная, а у лисы ледяная, попросилась она ко мне жить, да меня же и выгнала.
— Знаешь что, заяц, я тебе скажу, — помолчав, молвил медведь. Что меня удивляет, когда я слушаю музыку. Ну там, я не знаю, хоть тебе Систем оф э Даун, хоть Лепса, хоть Кипелова. Точнее, теперь уже не удивляет, теперь я вырос, а вот когда я был маленьким медвежонком, мне казалась вся эта музыка удивительно искусственной и ненатуральной как раз из–за эмоциональной насыщенности, за которую все её так любят. Ну то есть вот сюжет: он любит её, а она не любит его, она любит омлет с помидорами. Ведь никакой человек в жизни не будет кричать по этому поводу. Он может быть подавлен или наоборот, возбуждён своим горем, но если не включить бас–гитару, то он не заорёт на всю улицу: о–о–о–о, омлет с помидо–о–о–рами, о–о–о–о, почему не с сосисками! И музыка поэтому не вызывает доверия тоже. Не из–за ненатуральности самой идеи мелодии и пения или там не из–за барабанов, а именно из–за идиотской эмоциональной избыточности, понимаешь меня, заяц? А теперь я вырос и поддался общему вкусу, и тоже чуть что готов выть: я свобо–о–оден!
И раздражённый медведь махнул рукой и вломился обратно в чащу.
* * *
Заяц уже взахлёб просто. Но тут появляется петух. Заикаясь, зайчик рассказывает ему, из–бу–бу–бубушка... Лиса–а–а... Попросилась, падла, жить... Ы–ы–ы–а–а!..
Петух успокоил зайца, как мог, и пошли они к избушке. Заяц у калиточки встал, а петух направился в помещение. Пять минут нету, десять, полчаса. Сорок минут.
Подрожал заяц немножко и не выдержал, подошёл к двери, приложил ухо и слушает.
— А главное, понимаешь, как войдёшь в этот цикл, так уже не будет выхода! Как только ты решаешь следить за собственной мыслью и думаешь, что вот, я слежу за собственной мыслью, ты тут же соображаешь: нет, мысли уже нет, а есть только мысль о том, что я слежу за мыслью. Но в ту же самую чёртову секунду, как только ты это поймёшь, ты не успеешь даже возмутиться непослушности своего внимания, так как оно уже не следит ни за той, первой мыслью, ни за второй, а как раз отслеживает собственное наблюдение за собственным наблюдением... Абсолютно безвыходное положение, об этом даже забыть не получается! А ты говоришь сознание!
* * *
Сначала заяц весь похолодел, а затем рассердился. Вбегает, конечно, в помещение, смотрит, расселись. Самогон, картошка, накурено. А я, кричит заяц! Ах вы.. Да у меня! Да я, между прочим!.. В моём доме живёшь, сука, мой, сука, самогон пьёшь! Пока я там в лесу как проклятый! Посмотри на себя, шкура!.. Морда твоя бесстыжая!..
Ну петух ему: потише, братишка. Лиса тоже, конечно, взвизгнула. Заяц наседает. Лисичка аттестует его словами личного характера. Заяц за кочергу, петух к дверям прыг... Короче, зайцу пятнадцать лет, зайцы столько не живут, лисе два метра неотчуждаемой жилплощади, а петух потом ещё долго шастал и всем рассказывал о трагедии, хвастал, хотя чем тут хвастаться, а всё же хвастал, надоел всем ужасно. Врал, скотина, как сивый мерин. Конец. Жили–были и нету.
Journal information